Что нового
Когда я вижу диспропорцию, меня тошнит
Лидер Вежливого отказа о новой концертной программе, "военных" песнях и среднерусском крестьянстве
1 апреля в Театральном зале Дома музыки группа «Вежливый отказ» в очередной раз справляет день рождения. Большой концерт, два отделения, площадка, апеллирующая к определенному высоколобию, — но никакого закостенения, никакого почивания на лаврах: напротив, в программе прозвучат совершенно новые композиции, над которыми сейчас идет интенсивная работа. Вежливый отказ невозможно причислить ни к легендам русского рока, ни к какому бы то ни было року вообще — группа много лет живёт собственной жизнью и не перестает при этом быть интересной как старым поклонникам, так и неофитам. Об этом и многом другом лидер группы, гитарист, вокалист и композитор Роман Суслов рассказал Артему Липатову в перерыве между репетициями.
— Нынче у вас просто большой концерт или какой-то юбилей?
— Юбилея никакого нет. Мы решили регулярные весенние большие концерты приурочивать к условному дню рождения группы. Теперь каждый год справляем день рождения весной где ни попадя: то было в Yotaspace, теперь — в Доме музыки.
— В Yotaspace, помню, в зале была дичайшая звуковая каша, но были и точки, где звучало все идеально. Поэтому многие из тех, кто пришел не случайно, бегали по залу в поисках этих точек.
— Это еще и музыка такая. Она и впрямь на периферии кашеобразная, а где-то в середине — такая, как надо! (Смеется.)
— Чем дольше я вас слушаю, тем больше ощущаю в ней то, что у меня отливается в словосочетание «яростное любопытство». С бешеным интересом группа смотрит на то, что вокруг происходит.
— Возможно, ты прав, но я думаю, что мое личное любопытство сводится к интересу прежде всего музыкальному. Мне нравится покопаться в чём-то... и это не принцип мировоззрения — это такие поиски скорее.
— Отсюда тот самый термин «кружок музыкальных изысканий»?
— Не помню, как он родился... Надо было что-то сказать, и это первое, что пришло в голову. Кружок — ну, круг, замкнутая фигура; с теми тремя членами этой группы можно было вполне составить круг. Да ещё и мы были прикреплены к Дому работников просвещения Ждановского района, и термин «кружок» в этом контексте был совершенно оправданным.
— Когда все начинается, когда молодость и задор, можно спрашивать об истоках, ориентирах... В случае с вами такие вопросы задавать глупо. Вполне вероятно, что и вы для кого-то стали источниками и ориентирами.
— Да всё давно отмерло, что было источниками тогда. Я иногда пытаюсь реанимировать в себе мысли и чувства, которые возникали при прослушивании той музыки, — и не могу. Не могу воссоздать никак, за очень редкими исключениями, какими-то частями, частицами. Детей своих пытаюсь приучить к какой-то правильной музыке — и понимаю, к сожалению, что она неправильная! (Смеется.) Они тянутся, слушают, им что-то нравится — а я уже не могу отвечать за это. Свой знак качества уже не поставлю. Другие оценки, другие ощущения... Возможно, это критическая незрелость во мне присутствует. Я не могу отбросить своё персональное отношение к этой музыке, возникающее сейчас, не могу смотреть на это достаточно объективно и аналитично. Вижу что-то, от чего меня корёжит буквально, и думаю: «Ну что это?! Ну как?!» Тогда это, думаю, мне даже нравилось! Ужасный субъективизм! Я пытаюсь сейчас от этого отойти. Такая новая программа по борьбе с собой.
— Но это хороший признак, значит, работа внутренняя над собой не останавливается!
— Я это отношу к юности, знаешь.
— Вечной, наверное?
— Да! (Смеется.) Я не могу подобреть. Дима, наш басист, смотрит на всё спокойными глазами священника. А я — не могу. Я злой.
— А, так вот почему у меня возникло про вас то самое «яростное любопытство»! Есть ещё одно слово, которое я сейчас вспомнил. Хирургический термин такой: иссечение. При этом ваша музыка — она не холодная. Это не чистая математика, дробящая музыкальную ткань на сегменты. Я в Yotaspace взял своего 15-летнего сына; он ничего не понял. Вроде, говорит, что-то есть — но мимо, все мимо. А у меня нет.
— Тебе известны ключи просто, ничего особенного, а ему нет.
— Не могу не вспомнить о долго рождающейся программе так называемых военных песен...
— Ну, начали писать её. Всё как-то очень вяло... Я не люблю записи. В очередной раз убеждаюсь в том, что прав в этом своем отношении. Не идёт; думаю, половину записанного в помойку отправлю. Я не хочу, чтобы не было блестяще. Надо, чтобы за глотку брало.
— Ты вообще перфекционист?
— Знаешь, это даже не перфекционизм — это повышенная требовательность к гармоничности. Я когда вижу диспропорцию, меня тошнит. Я не могу, когда кроссовки с пальто. Это Азия.
— С другой стороны, идеал — он, как горизонт, недостижим.
— Увы, приходится в какой-то момент ставить точку и называть её потом постыдным компромиссом... Но тем не менее, пока есть возможность не делать плохо, я стараюсь этого не делать.
Сейчас я задался целью показать новые пьесы, и они непросты. Подготовка к концерту идёт очень тяжело. Всё расписано, партитуры есть... Коллектив здоровый, куча параметров, в которые надо вписываться. Всё это чревато затратами душевными и физическими — я выхожу с репетиции мокрый. Буквально. Правда, вошли в режим, репетируем каждый день, ушла гиперэмоциональная составляющая процесса. Неудачи воспринимаются как факт: ну не получилось, ну вот так. Что будет в результате — я не знаю. Я, правда, всем сказал: не будут готовы пьесы — я не выйду на сцену. Концерт тогда на хрен! (Смеётся.)
— Наверняка тебя много раз мучили вопросами о жизни и работе в деревне, твоей, как бы сказать, основной деятельности...
— (перебивает) Моя основная деятельность — безделье.
— Что?!
— Серьезно. Я бездельник. Я сам себе придумываю дела — от безделья.
— Это же надо было выстроить так ситуацию, надо было долго и упорно работать для этого!
— Дело в том, что я не ставил задачу зарабатывать большие деньги. Не под это заточены мои трудовые усилия. У меня всё тратится на поиски каких-то красивостей. Я строю дома у себя на территории только потому, что мне нравится возиться с материалами, мне хочется посмотреть, как это будет выглядеть в архитектуре... Я при этом мало что прорисовываю, только конструктивные детали, чтобы потом не забыть, не наляпать, чтобы всё держалось как следует. А архитектурные изыски я не черчу, не рисую на компе, не планирую — исключительно в голове, а иногда по месту. Беру шаблон крыши, например, вот такой или такой... не нравится — сломал. Сейчас вот себе дом наконец строю. До сих пор я строил для условного нашего бизнеса — гостиницу какую-то, конюшню, маленький домик для туристов, технические постройки... Теперь себе строю. Семья здоровая, хочу, чтобы было тепло, менее энергозатратно, чтобы легко топилось зимой, в общем, чтобы удобно было. Такая работа.
— А пастила? Была же пастила?
— Я поставлял пастилу, сделанную кустарным способом, в домашних условиях, и она реально вкусная. Но компания, которая ее дистрибутировала, перешла в другой статус, стала большой, набрала объемы — и попала в поле всех проверок, интересов фискалов и так далее. И им надо отчитываться обо всем документами — а на домашний продукт какие могут быть документы? И я не собираюсь их делать. Ну, они стали закупать стандартную заводскую пастилу, которая по большому счёту дрянь, не выдерживает никаких стандартов — рецептурных, вкусовых тем более. Так что это уже в прошлом, не работает.
— Теперь что — экологический туризм?
— Экологический он в той только мере, что всё происходит в некоей свободной от помойки зоне. Ну и животные есть. Да, туризм.
— Как человек, живущий по большей части в свободной от помойки среде, скажи — что происходит с помойкой?
— Она пытается инжектироваться всё время туда, ко мне. Очень бесит ситуация, когда из локального города за 20 километров приезжает какой-то... рыбачок и выбрасывает мешки с мусором в девственной среде. Он приезжает ловить рыбу со своим городским мусором! Почему его, мусор этот, не оставить в городе, на свалке — я не понимаю... Я начал устраивать разного рода препоны, а скоро начну просто эвакуировать оттуда этих товарищей. Только такие методы и работают. Я их к себе не пускаю на автомобилях, но кусок подъезда к территории — не мой, не вменен мне в контроль, так они там ухитряются. Или на остановках, на трассе. Кстати, трасса изумительно, по-европейски обустроена — Р92, которая связывает Калугу с Орлом. Раньше была занюханная локальная дорога — вбухали бешеное количество денег, поставили много источников света на солнечной энергии, туалеты, само покрытие сделали прекрасное... И везде гадят. Мягко говоря, срут.
Это общая история нашего среднерусского крестьянства. Они делают так везде, даже напротив своих домов. В деревнях страшно просто жить. И в исторической ретроспективе, думаю, то же самое: вне зависимости от власти или социального строя. Они привыкли так жить. И это переносится в город, конечно. Я в Москве живу в бывшем деревенском районе — в Матвеевском, там то же самое: мусор сыплют прямо из окон.
— Дети появились уже в той, приемлемой среде?
— В пустыне, да (смеется). Социализацию, конечно, они проходят — у нас есть локальный центр, они туда в детский сад ходят. Младшей нравится, старшему — нет.
— Ты выстраиваешь там какой-то микро-Эдем, а как дается возвращение в город?
— В город возвращаюсь как на дачу. И неплохо себя при этом чувствую. Ловлю кайфы из ностальгического прошлого: запах асфальта... Особо остро ощущается весна в городе. На природе она как-то постепенно наступает, и ты не замечаешь, как она пришла. В городе оп-па — и другое солнце на окнах, запахи другие, другая грязь, люди совсем другие... На природе резкие изменения связаны только с разливами, когда вода высокая, — мы на Оке живем. Тогда всё начинает шуметь... Зима — она тихая, почти мёртвая. А осень мне ближе там, она острее воспринимается. Потому что пространства больше. Когда смотришь вдаль, видишь километров на шестьдесят. Что-то на горизонте торчит, головка храма какая-то — и знаешь какого, знаешь все особенности рельефа. Очень здорово.
— Там занимаешься музыкой?
— Сейчас начал. Раньше — нет. Это была чисто городская история. А сейчас начал — и жена взвыла. У тебя, говорит, хозяйство, дети, я... Теперь надо выбирать время, прятаться... (Смеется.) Я же, когда туда приезжаю, большей частью занят хозяйством. Хозяйствую, езжу, туристы — приземленная история. А зима — на печку залез и музыку делай.
— Ты же городской изначально. Как прошёл момент перехода туда?
— Да легко. Руки поначалу только сильно болели. В голове вообще ничего не изменилось. Я настолько оторвался от городской системы существования в своё время, что мне было очень просто перебраться в пустыню. По распределению проработал два года — и ни черта не делал. Соскочил с профессии, на которую меня учили, попал на управляющую должность какого-то заведующего лабораторией технических средств обучения: у меня было в подчинении несколько человек и несколько профессиональных видеомагнитофонов... Потом появилась трудовая книжка с записью «музыкант» (я прошёл тарификацию, должен был по девять рублей за концерт получать). С этого трамплина легко перебраться куда угодно. Тем более что потребность, необходимость подышать, потрогать листики всегда была. Меня родители рано лишили дачи, у меня не было летних выездов, и мне надо было отожрать какой-то кусок природы для себя внутрь обязательно!
Не было никаких принципов, никаких концепций. Да поначалу это вообще была дача, просто очень дальняя! А потом дом привязал к себе: мне понравилось многое делать руками — то, что в детстве было заложено отцом, стало востребовано. И пошло.
— Опять о военных песнях. Слово «война»...
— ...отвратительное слово!
— ...всегда — болевая точка. Особенно в последние годы.
— Песни со временем никак не связаны, никаких аллюзий. Это такая провокация: а не написать ли что-нибудь на тему? У меня была, ты помнишь, танцевальная программа, которая была не танцевальной, были «Этнические опыты», которые тоже к этнике мало имели отношения. И военная программа тоже, в общем, не военная. Это лёгкие ощущения, ассоциации с какими-то фильмами, с музыкой. Что-то из чёрно-белого кино, не более того. Такая сугубо искусственная, отвлечённая вещь, абстрактная.
— Но песни эти, звуча на концертах, стали рифмоваться с реальностью.
— А, так часто бывает. Когда, знаешь, мы сыграли в клубе Sexton FOZD песню про пожар Москвы 1812 года, он после этого сгорел. Так с нами часто бывает.
— Закономерностей ты не видишь?
— Не хотел бы.
— Какую роль для «Отказа» играет текст? У вас ведь есть и чисто инструментальные пьесы, и как бы песни...
— Частенько они и просто песни, без «как бы», потому что построены сугубо в песенном жанре. Во многом это всё та же история. Это некие попытки что-то сделать, но не всегда получающиеся. Не всегда выходящие так, как я их задумываю. И вот этот полупродукт получается благодаря необходимости в какой-то момент нажать тормоз. Вот в этом месте нажато — и вот так это получилось. Это не очень хороший знак для меня — что много таких произведений; они как бы не закончены, не имеют нужной целостности с моей точки зрения. Но — живут...
— Ваш опыт сотрудничества с Григорием Дашевским, на первом этапе удачный, на втором не пошел. Отчего так вышло?
— Это так же, как с теми музыкальными параллелями, которые возникали в юности, а сейчас просто исчезли. И нестыковки такие часто происходят — ведь с поэтами, с которыми я сотрудничал раньше, у меня тоже были попытки реанимировать контакты, и ничего удачного не произошло. Недавно я задал провокационный вопрос Гору Оганисяну: напиши, говорю, что-нибудь... Он ответил: нет, дескать, я с музыкой совсем завязал. Мне понравилось, это честный ответ. Он оказался взрослее, чем моя провокация.
Я всё больше убеждаюсь в том, что слово — очень сильная штука. Слушатель его очень хорошо привык воспринимать, на него он хорошо реагирует. Первая реакция — реакция на слово. И в этом смысле слово является деструктивным элементом для пьесы. Оно разрушает восприятие музыки. Настолько перетягивает одеяло на себя, что становится доминирующим. И тогда становится понятно, что нужно писать именно песню, нужно петь Слово. А не играть музыку с текстом. Иногда мне хочется, чтобы вот именно в этом месте стояли слова, — и даже кажется, что должны стоять. И должны быть облечены определённым смыслом. Но как только пытаешься это воплотить, всё сразу теряется и распадается. И я на это просто забил, решил, что даже пробовать не буду. Если что-то возникнет, какая-то музыкально-фонетическая вязь, возможно, не отягчённая никаким смыслом, может быть, я её приму. Или другой вариант — просто раздать публике некие тексты, пускай сами попробуют что-то сделать. Я могу пытаться варьировать это, исполняя то один текст, то другой... Можно попробовать.
Потому что самому детерминированно ужесточать структуру пьесы мне не очень хочется — да и не видится мне никак.
— Вы выглядите в современной отечественной — а может быть, и мировой — музыкальной ситуации неким идеальным конструктом. У каждого из вас свои источники финансирования, не связанные с группой, вы освобождены от необходимости существовать за счёт исполняемой музыки, вы никак не соотноситесь с трендами и тенденциями — впору позавидовать! Для любого творческого человека вы оказываетесь недостижимым идеалом — и при этом вы ничего специально, намеренно для этого не делали!
— Знаешь, это явление имеет и негативную сторону. Отсутствует востребованность в той мере, в какой она могла бы быть. Я не могу группу Вежливый отказ приткнуть туда, где она бы звучала в правильном месте для правильной аудитории. Организовать это невозможно — именно вследствие того, что мы занимаемся тем, для чего и названия-то нет. Классификации не поддаётся. Можно притягивать термины вроде «новая музыка», «авангард», прочее — но это напоминает, как ко мне на работу пытаются алкоголики устроиться. «Что ты умеешь делать?» — «Все!» И это, и то, и пятое, и десятое. Или через отрицание: не то, не это...
Понимаешь, опять нужно идти на компромиссы с самим собой. Я же асоциальный элемент и себя похоронил в пустыне сознательно. Я не высовываюсь не в силу собственной природной застенчивости — это моя естественная позиция. А надо общаться в соцсетях, устраивать разного рода акции для привлечения публики, а я этого не делаю. Можно таким образом занизить планку ответственности, а она не занижается...
— Но нынешний концерт проходит в месте с иной аурой. Думаю, меньше будет случайной публики.
— Понятия не имею. Тут еще ситуация такая, что в этот же день в Москве выступает Фред Фрит — он, кстати, из тех, с кем мы когда-то ассоциировались. И даже выступали на одной сцене. Посмотрим; я по этому поводу не очень напрягаюсь. Мне бы материал доделать хорошо.
Текст: Артём ЛИПАТОВ
Фото: Василий ЯКУШЕВ
